На распутье

На распутье есть повесть про СССР. Её автором явлается Терновский Леонард Борисович. Повесть опубликована в 2006 году.

Protesters fire the soviet tank with the Molotov coctail, 1968, August, Prague

На распутье

Старый академик

Валентин Никитич медленно шел по коридору клиники. С развешанных вдоль стен позолоченных рам на него важно смотрели портреты его предшественников. Целая галерея врачей, возглавлявших до него эту кафедру. «Аж с 1810 года, значит, со времен прежде Наполеоновского нашествия! Правда, портрет третьего директора так и не разыскан, выходит, одного все же недостает. Нет, двух. Еще нет в этом ряду Крылова. Портрет-то его существует, только вешать его - нельзя. Ох, лучше бы не вспоминать об этой истории! А совсем скоро здесь повесят еще один, мой портрет. Врачу не гоже закрывать на правду глаза. Два инфаркта у меня уже было, третьего не перенесу. Это не трагедия, а закон природы. Как-никак мне не сорок. И даже не шестьдесят. А за восемьдесят. Да, жизнь прожита».

Слева коридор смотрит окнами в палисадник, справа - двери в рентгеновские кабинеты. Там епархия Исаака, Исаак Матвеевича. Пришел он сюда после войны из фронтового госпиталя, и уже двадцать лет без перерыва работает у меня. Нет, с ма-аленьким перерывом. В январе 53-го, во время «дела врачей», его уволили из-за «служебного несоответствия». Понятное дело, как еврея. А потом снова пригласили вернуться.

Исаак и сегодня держится молодцем. А все-таки с той поры он словно немного ушибленный. Сейчас у него молодой помощник, зовут его - Валентин. Выходит, мой тезка. Может он и толковый специалист, а - дурак! Как можно? Высунулся недавно на собрании, проголосовал против нашей интернациональной помощи Чехословакии. Теперь его будут «прорабатывать», и - выгонят из клиники, непременно выгонят…

- Здравствуйте, профессор! - расстроено приветствовала его лифтерша, тетя Клава. - Моя машина-то опять на приколе. Вызвали мастеров, будут чинить.

Рассеянно кивнув лифтерше, Валентин Никитич продолжал думать: Да, вот и у лифта выработался ресурс. Ведь здание клиники строилось еще в девятнадцатом веке. В ней как-то сам Чехов лежал. Я тогда в гимназии учился.

-Кабинет мой на втором этаже, два пролета, тридцать восемь ступенек, - вспомнил Валентин Никитич. - Раньше я не подсчитывал их. А сейчас каждый раз ощущаю их - дистанцией. Зайду-ка лучше сначала в кабинет Арсения, он тут, на первом этаже.

Доцент Арсений Григорьевич тоже кардиолог, можно считать мой ученик. Готовит докторскую, давно бы пора ему защититься, стать профессором. Ему бы я со спокойной душей и передал бразды правления. Но…

Повернув налево, Валентин Никитич продолжал свои размышления. - Что ж, сделал я в своей жизни не так уж мало. Скольких больных я пользовал за свою врачебную карьеру! Не всех, конечно, успешно, да ведь медицина не всесильна, а я - не Господь Бог. Есть и ученики. В кардиологии школу создал. Кто займет мое место? Мог бы Арсений, да его не утвердят, был в плену. К тому же беспартийный, его за плен из партии вышибли. Тогда, значит, Галину Адамовну, она сейчас замдиректора, второй профессор. Правда, не кардиолог. Пожалуй, она сможет. Энергичная, толковая, хоть и женщина. А может, призовут кого-нибудь из «варягов».

…Арсения в кабинете не оказалось. Ушел к Исаак Матвеевичу, исследовать вместе какого-то больного. -Похоже, они приятельствуют. Говорят, они давние знакомые, вместе работали в начале войны в полковом госпитале.

С досады, что не застал Арсения, ощущая небольшое покалывание в груди, он за что-то распек подвернувшегося молодого ординатора. - Принять, что ли, нитроглицерин? - проходя мимо ассистентской, подумал Валентин Никитич. - Нет, врачи станут мне мерить давление, потащат на ЭКГ, устроят панику. Пойду-ка я лучше в свой кабинет. Там есть диванчик, можно будет прилечь, отдохнуть после дороги.

- Да, - думал он, - должно быть, я совершил все, что мне было положено. А за свои грехи я расплатился сполна еще в этой жизни. Даже перед Крыловым. Верно сказано: «Мне отмщенье, и Аз воздам». Кто бы предсказал, что меня, академика, придворного врача посадят в тюрьму, станут пытать? А ведь если бы хозяин в том марте не умер, расстреляли бы или повесили меня, как собаку. Сам-то я предчувствовал: что-то страшное обязательно со мной случится. Потому что на мне грех. Тогда, тридцать лет назад, мне пришлось подписать заключение, что Крылов преступно лечил кремлевских бонз и этого великого пролетарского писателя, которого я всегда терпеть не мог.

А если бы я тогда отказался подписать ту экспертизу? Крылова бы я этим все равно не спас. Только сам попусту последовал бы за ним в тюрьму. И так же, как он, превратился в лагерную пыль. Вместо того чтобы лечить больных и страждущих. Так правильно ли я поступил? По человечески - да. Но Бог судит по-другому, и он меня за этот грех все-таки покарал.

Невысокий старик с седыми подстриженными усами повернулся и пошел по коридору к лестнице, где на втором этаже находился его кабинет.

Арсений и Исаак

Приятели-доценты сидели в полуосвещенном кабинете возле негатоскопа с висевшей на нем рентгенограммой. Исследование уже закончилось, больного отвезли в палату. Ольга Ивановна, лаборантка, ушла развешивать снимки в сушильном шкафу.

- Ну, Исаак, что говорит твоя наука?

- Несомненный митральный стеноз, тяжелая сердечная недостаточность. Вряд ли этот пациент долго протянет.

- Так посылать его на комиссуротомию?

- Считаем так: это твой сын. Пошлешь?

- А у меня как раз и нету сына.

- Еще будет. Жена-то твоя нынешняя - совсем молодая. Вот защитит кандидатскую и подарит тебе наследника. Так как мыслишь насчет операции?

- Поговорю с хирургами. Риск несомненный, но это дает больному шанс. Слушай, что за муха укусила этого твоего помощника?

- Валентина? - Исаак помолчал. - Да шут его знает! Работает он у меня скоро пять лет, а я до сих пор толком его не пойму. Фрондер, болтает, что вздумает. Оно верно, болтать сегодня можно, только понимать надо, когда и где.

- Петух жаренный его в жопу еще не клюнул! Да кто он такой, чтобы выступать против решения партии и правительства?! Как же ты его не удержал?

- Такого удержишь. Да этот бунтарь наперед и не говорил, что собирается высунуться.

- Тоже мне бунтовщик! Чудак он через букву «м»! Придется ему теперь изворачиваться на собрании: «мол, ошибся, недопонял, простите». Только и это вряд ли поможет.

…Арсению вдруг припомнилось, как его после плена исключали из партии. Органы уже проверили его «дело» и ничего преступного не нашли. Но все равно считалось, что плен - пятно, несмываемый позор. На всю жизнь. - А почему, мол, остался жив, почему не создал подпольную группу, не устраивал диверсии? - (Это с кем же мне надо было вести подпольную работу, устраивать диверсии, с раненными да безоружными? Этим вопросом тогда почему-то никто не задавался. Просто вышибли из партии. Единогласно.)

- Если бы такой, как этот Валентин, был на том судилище, - мелькнуло в голове Арсения, - может, он проголосовал бы против моего исключения. Впрочем, тогда это бы меня не спасло.

- Ладно, займемся нашими медицинскими делами, - сказал он, вставая. - А твоему Валентину все равно ничем не помочь, - добавил Арсений уже в дверях.

После его ухода Исаак придвинул к себе историю болезни, чтобы записать результат исследования. Но задумался о своем давнишнем приятеле. - Арсений, помнится, пятнадцатого года рождения, выходит, на целых полтора десятилетия моложе меня. Но держится не то что наравне, а чуть ли ни как старший. Подсмеивается: ты, мол, Исаак, инвалид по пятому пункту. А в 41-м он мне жизнь спас. Мы оба это понимаем, хоть не говорим вслух.

Как он в тот раз на меня кричал! Даже вспоминать страшно. Только что пистолетом не тряс. - На хер собачий ты мне здесь нужен! Аппарат твой рентгеновский разбит! Электричества все равно нет! Отправляю тебя в тыл сопровождающим при раненных! Это приказ!

Ну да, Арсений был тогда начальником полкового госпиталя, а я, хоть и старший по званию, находился в его подчинении. А орал он на меня потому, что я упирался, не хотел уезжать, А он знал: немцы прорвались. Весь госпиталь вывезти в тыл не успеют. Последним транспортом - самых тяжелых. А с ними - меня. Потому что еврея гестаповцы непременно шлепнут.

Тяжело раненных (и меня) он-таки отправить успел, а сам остался с госпиталем и угодил в плен. До конца войны я о его судьбе ничего не знал. Свиделись мы с Арсением только в 47-м. Когда он, уже беспартийный, начал работать в этой клинике. С тех пор и дружим. Хотя не близко. В первый раз он зашел ко мне, когда я был в опале и без работы. Помню, деньги тогда предлагал.

- Надо и мне сейчас заглянуть к Валентину. Небось, терзается, переживает: - Мол, дернула же меня нелегкая засветиться на том собрании! Сам себе жизнь испортил! - Надо бы ему посоветовать сказать, что тогда на него какое-то затмение нашло. А сейчас он все осознал и понимает спасительность и необходимость принятых нашим руководством мер. Только последует ли Валентин моему совету?

Завешанная черной шторой дверь приоткрылась. На пороге показалась Марта Ефимовна, парторг кафедры. -В три часа совещание в кабинете Галины Адамовны. Будет представитель райкома. Вы тоже приглашены, хоть и беспартийный. И Ваш помощник должен там быть. Обязательно.

Опасный мятежник

Между тем виновник переполоха спокойно сидел в маленьком соседнем рентгенкабинете. Больных он уже посмотрел, но не спешил зажигать верхний свет. Через стол от него сидели его друзья, Николай, ординатор первого года, и Вероника, врач-дежурант отделения интенсивной терапии.

- Ты дурной, - говорила Вероника. - Ну, не удержался, высказал свой протест, так теперь нужно думать, как выйти из создавшегося положения.

- Да, да, - поддержал ее Николай. - Глупо из-за упрямства и самолюбия потерять место в такой клинике. Думаю, этот гад из райкома отлипнет от тебя, если ты скажешь, что осознал свою ошибку.

Валентин ответил не сразу: - По-детски как-то выходит. Я ведь ничего такого не осознал. Тогда уж лучше было вообще промолчать.

- Это точно, - забормотал Николай. - Говорил же тебе, когда нас сзывали на митинг: не хочешь думать о себе, подумай хотя бы о жене и дочке!

…В то августовское утро 68-го, услышав по радио о нашем вторжении в Чехословакию, Валентин по дороге на работу перебирал в уме варианты своего возможного поведения. В том, что по поводу чехословацкой акции устроят митинг, он не сомневался. - Задавили-таки пражскую весну, - негодовал он. С полгода перед тем он - как и множество чающих перемен интеллигентов - с надеждой ловил вести о начавшихся у соседей реформах, о том, как звонкими, радостными голосами заговорили там словно проснувшиеся люди, об отмене цензуры, о выступлениях чешских писателей и реформаторов-коммунистов. - Нам бы все это! - с надеждой думал он. И вот теперь танки давят свободу в Чехословакии…

- Проголосовать в поддержку оккупации? Невозможно. Вообще не пойти на собрание? По правде сказать, поднять руку против - страшновато. У нас такое даром не проходит. Запросто могут с работы выгнать. Тогда смолчать? Чтобы потерять к себе всякое уважение? А дома сейчас и посоветоваться не с кем. Жена, Лида, вернется только через три недели, она повезла нашу пятилетнюю Танечку в Адлер, лечить на юге ее упорные бронхиты и простуды. Ну, Лида-то моя все поймет, у нас с ней разномыслий нет.

Так ничего и не решив, Валентин добрался до работы. В клинике все было спокойно. Никаких признаков, что готовится какое-то мероприятие. Вместе с Вероникой и Николаем в перерыв сбегали в буфет.

- Понимаю и разделяю твои переживания, но все-таки ты, братец Кролик, не петушись! - говорил Коля. - Ты ведь и перед семьей отвечаешь.

- Веди себя разумно, - сказала и Ника.

Съели по пирожку, выпили по стакану чая и пошли обратно в клинику. И тут…

Возле двери ординаторской толпился народ. - Проходите и располагайтесь, товарищи, - любезно приглашала всех Марта Ефимовна. Приятели сели рядом недалеко от двери. За столом возле окна сидели Галина Адамовна, второй профессор, доценты Арсений Григорьевич и Исаак Матвеевич. Валентин Никитича в тот день в клинике не было. Собрание открыла Галина Адамовна.

- В 45-м году молодым военврачем мне довелось участвовать в освобождении Чехословакии, - начала она. - Не думала тогда, что придется опять помогать братскому народу отстоять завоевания социализма. Это вынужденная, но необходимая мера.

- Все ясно, - поддержал ее Арсений Григорьевич. - Все мы - за. Нет смысла голосовать.

- Почему же? - возразила Марта Ефимовна. Она, парторг, была за демократию. - Так кто - за?

Поднялось много рук, но голосовали как-то вяло и без энтузиазма. Ника достала зеркальце, помаду и не спеша красила губы. Почувствовав, что Коля пытается подтолкнуть вверх его руку, Валентин удержал ее на столешнице.

- Кто против?

- Вот он, решающий миг, - подумал Валентин. - Это как встать в рост перед атакой. - Но поднять свою руку он не смог. Обе его кисти намертво прилипли к столу: Коля крепко удерживал его правую руку, Ника вцепилась в левую.

- Ну, все как я предсказывал. Единогласно, - пробасил Арсений Григорьевич.

- Я - против, - отчетливо произнес Валентин.

Сегодня, неделю спустя, ему, похоже, предстояло платить по счету. - Не забудьте про совещание, - напомнила Валентину Марта Ефимовна. - А вам, - обращаясь к Николаю и Веронике, - добавила она, - присутствовать там совсем не обязательно.

- Ты не запирай свой кабинет, - сказал Коля, когда она ушла. - Мы дождемся здесь твоего возвращения.

Крутые ступени

Дойдя до лестницы, Валентин Никитич приостановился. Он поглядел вправо: возле сломанного лифта суетились мастера. - Подняться в свой кабинет? Или пойти на собрание, где собираются устроить показательную порку этому недотепе Валентину? И поделом, не высовывайся. Интересно, он что, действительно не понимал, что эта бессмысленная выходка не сойдет ему с рук? Но мне там, пожалуй, лучше не присутствовать, мне сейчас надо избегать лишних волнений.

Вздохнув, профессор начал медленно подниматься по лестнице. Опять началось легкое жжение и несильные боли в груди. - Лет тридцать назад я почти взлетал на второй этаж. А сейчас чуть ли не после каждых пяти ступенек надо немного постоять и отдышаться. И сделать это так, чтобы не заметили окружающие.

Увидев спускавшегося навстречу студента, Валентин Никитич остановился и поманил его к себе согнутым в крючок указательным пальцем. - Почему неряшливый вид? Почему халат не застегнут? Из какой группы? Фамилия? - грозно распекал он свою жертву, почти не слушая ответов. Боли в груди, наконец, стихли, и профессор жестом отпустил перепуганного студента. Проводив его взглядом, он снова двинулся по лестнице вверх.

Главное - не торопиться. И следить за дыханием. Еще четыре ступени. Три. Две. Наконец, первый пролет пройден. Теперь надо постоять на площадке.

- Вам помочь, Валентин Никитич? Как Вы себя чувствуете? Вид у Вас совсем неплохой.

Профессор оглянулся. Его догоняла студентка, нет, ординатор Волчаренко, со свисавшими почти до пояса черными косами. Зовут ее, помнится, Раисой.

- Нет, я доберусь сам. Спасибо. -И не удержавшись, все-таки строго добавил: -А косы в больнице надо закалывать и убирать под косынку.

- Будет сделано, Валентин Никитич. - И Рая побежала по лестнице вверх.

Постояв еще раза два у перил, профессор добрался до второго этажа. Справа дверь его кабинета. В апреле 53-го, спустя всего неделю после освобождения и полной реабилитации, он - снова директор своей клиники - захотел посетить и посмотреть свои прежние апартаменты. Он знал профессора, поставленного директорствовать на его место. В сущности, если разобраться, тот был почти не причем. Или совсем не причем. Ну, назначили на пустовавшее после моего ареста место. Кто же знал, что меня ни только не шлепнут, а с извинениями освободят и оправдают?! Но тогда меня душила ревнивая злоба на нахального выскочку. Ему повезло, что он не вздумал дожидаться меня в клинике. Ворвавшись в свой кабинет, я увидел: все уже привели в прежний вид. Только букет цветов на моем столе и - никаких следов самозванца. И вдруг за диваном я увидел забытый портфель. Его портфель. Кажется, я даже топтал его ногами. А потом - выбросил. Вышвырнул за дверь, как что-то мерзкое и непотребное. Видевшие это ассистенты и ординаторы остолбенели. Должно быть, и сегодня рассказывают новым сотрудникам эту историю.

Валентин Никитич вошел к себе и сел в кресло. Постучав, к нему заглянула Галина Адамовна. -Мне надо отдохнуть после дороги, - сказал ей старый академик. - На собрание я не пойду, пусть меня пока не беспокоят.

Выйдя от Валентин Никитича, Галина Адамовна сказала поджидавшей ее за дверью Волчаренко (косы которой были уже спрятаны под косынку): - Ты, Рая, пригляди за шефом. Мне не понравился его вид. Бледный, и одышка сильнее стала. Только незаметно, он сердится, когда замечает нашу опеку.

…Оставшись, наконец, один, профессор снял туфли, прилег на диван и накрылся пледом. В полудреме перед ним поплыли, закружились пестрыми лоскутами страницы прожитой жизни. Вот он, начинающий врач, торопится в клинику на Девичьем поле. Еще не началась германская война, еще не грянула революция. Он еще не женат, полон сил, надежд и здоровья.

Война. Революция. Но врачу надо лечить больных, а не заниматься политикой. Врач может не лезть в эту грязь, поскольку он помогает всем, и правителям, и каждому. Со временем все образуется. Так думал он до поры.

Быстрыми шагами он поднимался по ступенькам врачебной карьеры. Ассистент, доцент, профессор, восходящая звезда, а там и любимый ученик знаменитого Крылова. Валентин Никитич давно женат, сын уже закончил школу и поступил в медицинский.

И вдруг… какая гнусность и дикость! «Правда» печатает явно подстроенное письмо-донос бывшей пациентки Крылова. На страницах центральной газеты та рассказывает душераздирающую историю о том, как год назад (а почему же она молчала до сих пор?!) на профессорском обходе Крылов «укусил ее за грудь и искалечил ее молодое тело». Голословная клевета… но никакой суд в СССР не посмеет обвинить «Правду» во лжи. Пуще того, началась травля Крылова: газеты печатали во множестве письма возмущенных этим поступком трудящихся и коллег оболганного ученого. Слава Богу, хоть тогда удалось избежать участия в этой мерзости. Но вскоре Крылов был арестован.

Нельзя было оставить обезглавленную клинику без директора, и Валентин Никитич согласился временно занять место своего шефа. - Чтобы сохранить традиции кафедры, - утешал он сам себя. Между тем дела у Крылова шли все хуже. Наверху решили «пристегнуть» его к процессу какой-то то ли левой, то ли правой оппозиции. Которая будто бы намеревалась извести партийных вождей. Крылов лечил всех этих советских бонз, вот он и понадобился на роль отравителя.

О процессе писали наши и иностранные газеты, и нужно было авторитетное подтверждение обвинения. Создали комиссию медиков-экспертов. И на этот раз Валентин Никитичу не удалось отбиться. Ему намекнули, что он, правая рука Крылова, тоже может оказаться в ряду его подельников. А может быть и утвержден директором кафедры. Если подпишет экспертное заключение о вредительской деятельности уже разоблаченного преступника.

Следователь вызвал его на Лубянку. После нескольких незначащих вопросов зазвонил телефон и чекист, извинившись, вышел и оставил профессора одного. И тут… Валентин Никитич услыхал доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери крики. Сначала мужчины. Потом какие-то женские голоса. Слов разобрать он не мог, но целый час, пока не вернулся следователь, он, не шелохнувшись, просидел на стуле. А потом подписал все, что требовал от него чекист.

…Скрипнула дверь кабинета. Приоткрыв глаза, Валентин Никитич заметил заглянувшую к нему и тут же скрывшуюся голову в косынке. Он снова смежил веки, и пестрым калейдоскопом перед ним опять замелькали картинки-воспоминания. Война. Это ведь не только изувеченные и раненные, но и тяжелейшие пневмонии, инфаркты, диабет, язвы желудка. Сколько раз он выезжал во фронтовые госпитали! Скольких больных лечил потом в своей клинике! В основном офицеров, - майоров, полковников и генералов. Он успевал всюду, и вскоре, как когда-то Крылов, стал постоянным консультантом Кремля. Был избран академиком, был награжден многими орденами. Сын кончил институт и стал известным хирургом. А жена… она вскоре после войны умерла от рака.

…Снова скрипнула дверь, но на этот раз Валентин Никитич не стал открывать глаза. Он понял, что сотрудники кафедры, беспокоясь о его здоровье, присматривают за ним. На всякий случай он пошевелил рукой и повернулся на бок. И опять перед ним понеслась, закрутилась, как бесконечная кинолента, его жизнь. Ступени его долгого и плодотворного служения медицине. Сделав усилие, профессор перешагнул через одну из них. Он не любил вспоминать месяцы, проведенные им в Лефортово.

После освобождения и коллеги, и власти окружили его заботой и вниманием. Валентин Никитич по-прежнему много и плодотворно работал. За разработку новых методов лечения инфаркта ему присвоили звание Героя социалистического труда. Но порой вроде бы зажившая рана, нанесенная арестом и месяцами заключения, мучительно ныла. Со второй женой, профессором-фтизиатром, он не был близок духовно. Сын жил своей жизнью. А сил было все меньше, едва оправился от одного сердечного удара, как случился второй.

Щемящая боль опять сдавила сердце. - Может, и лучше, как Крылов, не дожить до старости с ее недугами и немощью, - подумал профессор. -Но погибнуть в лагере, вдали от близких и родных - еще более страшная участь.

Будь возможно им встретиться, он объяснил бы Крылову, что перед ним он, в сущности, не виноват. Он сказал бы: -Такое выпало нам время. Таковы наши властители, нам ли обманываться в них? Сопротивляться этим бандитам нельзя. Раздавят, - и не заметят. Вот помощник моего Исаака высунулся. И что? Кому он этим помог? А теперь хорошо, если все для него обойдется одной проработкой на собрании…

…Говоря мысленно с учителем, Валентин Никитич совсем не удивился, увидев его входящим в кабинет. Элегантного, моложавого, в неизменном галстуке-бабочке. Старый профессор стал приподниматься навстречу, хотел встать. Но резкая боль пронзила сердце, и его рука бессильно соскользнула с дивана на пол…

Враг народа

- Нет, пожалуйте сюда, - пригласил парторг института Петраков Валентина, когда тот хотел присесть с краешку возле двери. - Вы сегодня у нас именинник. - И он показал рукой на маленький столик, специально принесенный и придвинутый к большому столу, за которым восседал институтский ареопаг. Валентин присел на указанное место и огляделся.

В центре - замдиректора Галина Адамовна, по сторонам от нее Петраков и Арсений Григорьевич. Рядом с ним некто незнакомый в сером костюме и галстуке, но без белого халата, как прочие. Представитель райкома, что ли? Или КГБ?

На стульях, поставленных вдоль стены, - «актив» кафедры и несколько ассистентов и ординаторов из соседних клиник. Скромно, в уголку - Исаак Матвеевич. Открывая собрание, Петраков похвалил коллектив кафедры, который уже второй год завоевывает за высокие трудовые показатели переходящее красное знамя. - Но, - продолжал он, - и в вашем замечательном коллективе завелась паршивая овца. Вот, - он указал на сидящего перед ним Валентина, - этот молодой, но, видать, много мнящий о себе доктор противопоставил себя своим сотрудникам, всему советскому народу. Он, видите ли, не согласен с оказанием братской помощи народу Чехословакии.

- Не с помощью вообще, а с введением наших войск, - уточнил Валентин.

- А Вы хотели бы, чтобы туда вошли американские войска? - спросил Петраков.

- Нет. Но не думаю, что такое могло случиться.

- Мы всего на два часа опередили американцев, - вмешался неизвестный без медицинского халата.

- Какая чушь! - подумал Валентин. Но предпочел промолчать.

- Теперь видите, что бы произошло, если бы мы прислушивались к советам всяких интеллигентных хлюпиков и промедлили с помощью? - продолжал Петраков. - Вы что же, - он опять обратился к Валентину, - считаете себя самым умным?

- Нет. Обыкновенным.

- А тогда зачем же Вы вылезли со своим особым мнением? Вас, собственно, кто-нибудь об этом спрашивал?

- Да. Спросили сначала - кто за. А потом - кто против.

- Это уже не первая его враждебная выходка, - выдал справку неизвестный в штатском. - В прошлом году он подписал письмо в защиту отщепенцев Гинзбурга и Галанскова.

- Несомненно, он из КГБ, а не из райкома, - решил Валентин. - Иначе откуда такая всесторонняя осведомленность?

- Вернемся, как говорится, к нашим баранам, - обратился к аудитории Петраков. - Или, вернее сказать, - он сделал паузу, - к нашему ученому барану.

- Я не позволю оскорблять себя.

- Ладно, не кипятитесь. А что думает обо всем этом ваше непосредственное начальство?

- Валентин Борисович - знающий и толковый специалист, - тихо произнес Исаак Матвеевич. - Пришел к нам после ординатуры.

- Мы здесь его не как специалиста обсуждаем, - парировал Петраков. -У нас в институте обучаются студенты. И нельзя допустить, чтобы незрелые, а тем более, идеологически враждебные нам люди оказывали на них свое влияние.

-Он - городской ординатор и не ведет занятий со студентами, - напомнил Исаак Матвеевич.

- В вашем коллективе вообще замечается чуждый душок. Когда все поднимают руку «за», иные ваши сотрудники заняты тем, что подкрашивают губы.

- И об этом успели доложить Петракову, - подумал Валентин. - Надо обязательно сказать Нике. Пусть будет осторожней.

- Так как же мы решим? Ваше мнение, Галина Адамовна?

- Пусть Валентин Борисович сам выскажется и даст оценку своему поведению.

- Если он все понял и обещает, что не повторит подобных ошибок…, - начал, было, Арсений Григорьевич.

- Чехи вправе сами решать, как им жить. Поэтому я был против военной акции. И своего мнения я не изменил.

- Вы слышали, что он сказал? - взорвался Петраков. - Мы хотели ему помочь, а он… выступать против решений партии и правительства - это предательство. Мы знаем: в 37-м году, случалось, ошибочно объявляли врагами народа невинных людей. Но этот фрукт - подлинный враг народа. Ему не место в нашем коллективе.

Присутствующие зашевелились, послышался невнятный шепот, не поймешь, то ли осудительный, то ли осторожно-сочувственный.

- Сейчас будут голосовать за мое увольнение, - успел подумать Валентин.

…Дверь из коридора внезапно распахнулась. Волчаренко в сбившейся на плечи косынке быстро подошла к Галине Адамовне и наклонилась над ее ухом. Спустя мгновение все присутствовавшие, забыв про бунтовщика и «врага народа», повскакивали с мест, зашумели. И со всех сторон слышались одни и те же слова: - Валентин Никитич-то! Валентин Никитич!

Мужской разговор

- Думаешь, я позвал тебя посоветоваться насчет моих служебных неприятностей? - говорил Валентин заехавшему к нему Николаю. - Нет, Коля. Вот приму чуток для храбрости, тогда и скажу зачем. Да ты не волнуйся, я помню, что ты язвенник, тебя я неволить не стану.

На кухонном столе стояла откупоренная «Старка», советская «Кока-кола» - «Байкал» и какая-то закуска. Приятели присели к столу. Валентин плеснул себе с полстакана водки, налил товарищу лимонад. Выпили.

- Лихо ты. Не забывай хотя бы закусывать, - напомнил Коля.

- Не боись. - Валентин отправил в рот рыбную палочку, поддел вилкой кружочек огурца и налил себе еще с полстакана. - Так сказать тебе - зачем?

- Говори, коли уж позвал.

Валентин ответил не сразу. - Скажи, - начал он, наконец, - что ты думаешь о Нике?

Николай, похоже, не ожидал такого вопроса. - Вероника толковый врач, порядочный человек, хороший товарищ, - ответил он, помедлив.

- Да разве я об этом? Сам-то ты к ней равнодушен, что ли?

- Она девка компанейская, туристка-байдарочница. Все это прекрасно, но не в моем вкусе.

- Ника и театр любит, и стихами интересуется. Впрочем, я даже рад, что ты не дышишь к ней неровно. Потому что… потому что, про себя я этого сказать не могу. - Он снова опрокинул свою «Старку».

- Не гони лошадей.

- «Если я чего решил - выпью обязательно», - ответил Валентин строкой из песни Высоцкого. - Ты лучше ответь: я непорядочно веду себя, да? Лидка повезла дочку на юг, а я тут же хвост трубой и фьюить? Только ты не подумай, у нас с Никой ничего не было. Ну, выбирались как-то по грибы, так не вдвоем, а в компании. Ну, пригласил ее посмотреть «Доброго человека» в театре на Таганке, туда, правда, мы сходили уже вдвоем. Провожал ее потом до дома. Тихо-мирно, даже не целовались ни разу. Ника замечательно умеет держать дистанцию.

…Валентин чуть-чуть лукавил. Когда вечером после театра они шли по набережной Яузы, он пытался ее обнять -поцеловать, но Ника решительно выставила вперед свои крепкие ладони. - Ты легкомыслый мальчишка, - сказала она. - А мужчине надлежит быть надежным и верным. Что ты скажешь своей Лиде?

- Я всегда говорю ей все.

- А я не хочу быть разлучницей. К тому же наши характеры несовместимы, - прибавила она. - В тебе есть общественная жилка, и ты порой готов поставить на карту свое благополучие. Не знаю, как твоя Лида тебя терпит. А меня больше всего волнуют судьбы моих друзей и родных.

- Ты тоже, когда на митинге голосовали «за», не тянула руку вверх, а красила губы, - возразил Валентин. - Кстати, это заметили.

- Это другое дело. Против-то я не голосовала.

…Валентин чувствовал, что захмелел, но упрямо налил себе еще водки. Коля покачал головой. -Через две недели Лида с нашей Танюшкой вернется домой. Разумеется, я ей все скажу. И никогда ее не оставлю. Но и без Ники представить свою жизнь не могу. Скажи, я ненормальный?

- Нет, почему? Такое бывало не с одним тобой.

- Так что же мне делать?

- Тут советы не помогают. Это каждый решает самостоятельно.

Валентин выпил еще «Старки». Хотел закусить огурцом, но кружочек соскользнул с вилки и полетел на пол. - Кажется, я малость перебрал, - мелькнуло у него в голове.

- Если меня выгонят из клиники… - он заметил, что и его язык тоже стал заплетаться, - если выгонят с «волчьим билетом»… а к этому, похоже, дело идет… может, мне и не пытаться искать работу в Москве, а закатиться по контракту года на три куда-нибудь на Дальний Север?

- И бросить жену и дочку?

- Что ты! Я бы оттуда смог даже больше помогать им. Там ведь северные надбавки, коэффициент.

- А ты, случаем, не сопьешься?

- Что ты! Я и сейчас… как стеклышко. - Валентин хотел показать какой он молодец и привстал. Но его так шатнуло, что он должен был опереться о стену. И снова опустился на стул.

- Жаль, если придется с тобой надолго расстаться. Но может, действительно, тебе есть смысл уехать на время из Москвы. Чтобы поостыть маленько. Поглядеть на все издали, со стороны. Да и опыта, нового материала там поднабраться. Ты ведь, кажется, пробуешь писать?

- Пробую. Правда, без особых успехов. Кстати, Ника после института работала по распределению на Чукотке. Как-то она упомянула, что в том ее райцентре нужен рентгенолог. Как думаешь, она мне письма писать будет?

- Не уверен. Она к тебе относится хорошо…

- «Хорошо» - это для меня страшно мало!

- …но считает, что не должна давать тебе повода для пустых надежд.

- Это из-за моей Лиды?

- Не только. Уж ты прости, но я не замечал, чтобы Ника питала к тебе какие-то чувства. Кроме дружеских, конечно.

Валентин все больше хмелел. -Извини, я не в форме, - бормотал он. Ему пришлось заглянуть в санузел, откуда через минуту он вышел бледный, с мокрым от пота лбом. Мысли его по-прежнему путались.

- Прости, пригласил тебя, а сам как свинья… Лида… Ника… еще и с работы вот-вот попросят… будет Лидке к приезду замечательный сюрприз.

- Не вешай носа, со временем все образуется. Ладно, я пойду, - стал прощаться Николай. - А ты приляг, отдохни.

Но его другу было не до отдыха. Валентина мутило. Закрыв за Николаем дверь, он, шатаясь и придерживаясь за стены, прошел на кухню. Увидел: в бутылке на столе еще оставалось на палец «Старки». Ощутив непреодолимую тошноту, он ринулся в ванную, и едва успел наклонить голову над унитазом…

Чай вдвоем

Дождь кончился, но с мокрых ветвей деревьев еще падали редкие капли. В сумерках лужи поблескивали под фонарями. Выйдя из двухэтажного флигеля на окраине Москвы, Ника и Валентин прошли через арку к трамвайной остановке.

- Лучше я дождусь следующего, - сказал Валентин, увидев подъезжавший вагон.

- Скоро одиннадцать, а тебе еще час ехать до дома.

- Ничего. Все равно там сейчас никто меня не ждет.

…В клинике в то утро Ника сказала: - Так ты не раздумал ехать на север? Я вчера звонила в свою бывшую райбольницу. Рентгенолог там нужен, тебя охотно возьмут.

- Завтра я выйду тут на работу в последний раз. Через неделю встречу Лиду с дочкой, сообщу ей свои новости. Поговорим с ней обо всем. А там, глядишь, через месячишко, соберу свои манатки и отправлюсь в дальние края. Лучше уж в твой поселок, все-таки что-то определенное…

- Если хочешь, заезжай ко мне сегодня часов в семь. Я покажу фотографии Энычая, моей северной деревни. Там и виды райцентра, и чукчи-аборигены, и наша больница.

…Когда Валентин с букетиком астр позвонил в дверь, Ника прибиралась на кухне. - Мама с папой отправились в театр, а мне поручили разморозить холодильник. Можешь мне немного помочь.

На Нике был синий тренировочный костюм и фартук с розовыми цветами. Темно-каштановые волосы были собраны в пучок и перевязаны резинкой. Одетая по-домашнему, она показалась Валентину особенно трогательной и милой. На полках открытого холодильника еще виднелись рыхлые остатки тающего льда. - Давай играть в снежки, - сказал Валентин, опуская маленькую льдинку Нике за воротник.

- Не хулигань!

Убравшись на кухне, они сели пить чай с вишневым вареньем и домашними пирожками. - Это мама их напекла, - сказала Ника. Потом она достала из книжного шкафа коричневый фотоальбом. Валентин с интересом стал рассматривать снимки.

- Видишь, мой Энычай стоит на берегу Ледовитого океана. С юга он окружен сопками. Там бывают такие яркие полярные сияния! Но снимать их бесполезно, сколько раз я пробовала попусту. А вот и я возле нашей больницы.

- А кто здесь рядом с тобой с гусарскими усами? Ваш главврач?

- Нет, это Вахтанг, учитель истории и литературы в средней школе. Он вел литературный кружек, и слушать его сбегались не только школьники. Казалось бы, Энычай - полная глухомань. А вот поди ж ты… в школе и в институте я всегда интересовалась поэзией. Считала, что российских поэтов, по крайней мере, значительных, знаю хотя бы по фамилиям. Стыдно признаться, но имена Цветаевой, Мандельштама я впервые услышала на Чукотке.

- Пусть этого стыдятся те, кто пытался украсть у нас их поэзию.

- А Вахтанг знал и читал нам их стихи во множестве. Да и Пастернака, Ахматову, Багрицкого после его лекций я читала другими глазами.

- Может быть, я тоже познакомлюсь с ним в твоем Энычае.

- Не познакомишься. Начальство послушало-послушало его лекции, да и спохватилось. Пришлось ему уволиться и уехать на материк.

- И где же он сейчас?

- В Тбилиси. С женой и сыном. Но работает уже не в школе, а занимается переводами.

Услышав звук открываемой двери, Ника спросила: - Ты помнишь, как зовут моих родителей?

Валентин не стал даже отвечать ей. - Здравствуйте, Мария Петровна! Здравствуйте, Дмитрий Игнатьевич! -приветствовал он вошедших, полную седеющую даму в плаще и небольшого роста мужчину в темно-синем костюме и шляпе.

- Здравствуйте, здравствуйте Валентин!

- Валя собрался ехать работать в мой Энычай, - сообщила Ника.

- И зачем же Вы хотите отправиться на край света? - спросил Дмитрий Игнатьевич. - Жаждете романтики? Или погнались за длинным рублем?

- За туманом, - ответил Валентин. Посидев за столом еще с четверть часа, он стал прощаться. -Я провожу тебя до остановки, - сказала Ника.

…Снова показался трамвай. - Я пропущу и его, - сказал Валентин.

- А все-таки, зачем ты едешь? -спросила Ника.

- Мне трудно это объяснить. Хочу разобраться в себе. Испытать себя. Чтобы потом всерьез попробовать писать.

- Писать можно и не уезжая из Москвы.

- Я хочу повстречать ярких, интересных людей. По настоящему узнать жизнь.

- Интересные люди есть везде. Взять хотя бы нашего Валентин Никитича. Разве его жизнь не была драматичней любого романа? Вот и напиши о нем.

- Как же я могу проникнуть в его мысли, в его внутренний мир? Да и знал я его только в последние годы.

- Суметь понять и описать другого - задача каждого настоящего писателя. Как говорится, взялся за гуж…

- В этом ты, наверное, права. Но все-таки я поеду в Энычай.

Вдалеке снова послышался звук приближающегося трамвая.

-Ты все-таки малость ненормальный. Наверно, я буду немного скучать по тебе, - сказала Ника. -Желаю тебе всяческих успехов. Но не рассчитывай, что я тебя буду ждать. Ты должен вернуться к жене и дочке. Тебе повезло с Лидой, она любит тебя, и она редкостно самоотверженный человек.

- Я буду тебе писать.

- А я тебе писать не стану. Впрочем, ты обо мне и так будешь знать, хотя бы из Колиных писем.

-Ты хоть приедешь в аэропорт провожать меня?

- Не обещаю.

Трамвай затормозил у остановки. - Прощай, Ника! -сказал Валентин. Он обнял и поцеловал ее, ощутив ответный поцелуй и печальную влажность ее глаз. И вскочил на подножку в последний момент, когда двери вагона уже захлопывались.

Объяснение

Рейс из Адлера запоздал на два часа. Добравшись домой и уложив отдохнуть уставшую с дороги дочь, Лида и Валентин уселись на диване в маленькой смежной комнатке. - Ну, как ты тут жил без нас? - спросила Лида.

- Уж не знаю с чего и начать. У меня целый ворох новостей. Во-первых, я безработный…

- Как же так? Ты всегда был на хорошем счету.

- Сказали: или уходи «по собственному», иди уволим за служебное несоответствие.

- Но почему, за что? И что же ты не сказал мне об этом по телефону?

- Не хотел портить отпуск. А выгнали за то, что не так проголосовал на митинге в клинике. По поводу Чехословакии.

-Тогда понятно. Хотя все равно обидно. А нельзя было не пойти на это собрание? И что во-вторых?

- А в третьих, я собираюсь уехать работать на Чукотку.

- Что ты говоришь? Нашей Танечке холодный климат противопоказан. Она только-только вылезла из своих простуд.

- Ты - педиатр, тебе виднее. Но вы с ней пока останетесь в Москве.

- А ты что же, уже все заранее насчет нас решил? И даже не посоветовался?

- Я ведь еще не сказал тебе свое «во-вторых».

Лида вопросительно посмотрела на мужа. - Ника? - спросила она негромко.

- Причем тут Ника? Она остается здесь. Ты же знаешь, я давно подумывал уехать куда-нибудь в дальние края, увидеть новых, интересных людей, испытать себя. А потом описать все это на бумаге. Может и кстати, что меня выгнали с работы.

- Так что мотивы моего отъезда иные. Дело не в Нике. - Тут Валентин запнулся. - Но отчасти все же и в Нике, - добавил он после недолгого молчания.

Лида заглянула в комнату, где прилегла дочка. -Танечка заснула, даже посапывает во сне, - сказала она, вернувшись. - Море ей так понравилось, что трудно было вытащить ее из воды. А Ника… я давно замечала, что ты к ней неравнодушен. И знаю, что она хороший человек.

Валентин всмотрелся в опечаленное лицо жены. - Да, морщинок возле глаз стало больше, да, седины еще прибавилось в ее коротко стриженных, чуть подвитых волосах. Но до чего же вся она близкая и родная! А седина и морщинки - они ведь и у Ники появятся.

- Должно быть, мне надо сказать: поступай, как лучше для тебя, - продолжала Лида. - Поезжай, если тебе так нужно, ищи и накапливай опыт, пиши. Но ты все же обдумай все хорошенько… ведь нас связывают не только прожитые вместе восемь лет, не только моя любовь. Но и наша Таня. Возвращайся, когда разберешься в себе. Мы обе будем тебя ждать.

- Не горюй. Три года пролетят быстро.

- Это уж как для кого. - Валентин увидел на глазах жены слезы. - И за что мне такое испытание? Разве я и так не шла тебе навстречу? Всегда верила в тебя. Старалась поменьше нагружать домашними делами. Защищала, когда моя мама говорила, что ты законченный эгоист и лентяй. И даже согласилась… ведь у Тани мог появиться братик, тогда нас было бы сейчас не трое, а четверо. Вот об этом я сегодня страшно жалею…

- А настоял на этом я, - вспомнил Валентин, ощущая раскаянье и жгучую нежность.

- Прости, родная. Может, у нашей Танюши когда-нибудь еще и будет братишка. Или сестренка. - Он ласково обнял жену за плечи и привлек к себе. - Поверь, я к тебе обязательно вернусь.

Предотлетная маята

Рейс на Хабаровск, которым Валентину предстояло лететь, почему-то задерживался. Лида со слезами на глазах стояла рядом с мужем в вестибюле аэропорта, прижимаясь щекой к его плечу и сжимая его пальцы. - Мы все будем ждать твоего возвращения, - повторял Николай.

На душе у Валентина было смутно. Жена была рядом, но ее соседство казалось почти призрачным. -А Ника? Неужели она так и не приедет меня проводить? - думал он, поглядывая то и дело на дверь в зале вылета. Справа от входа виднелась стойка с надписью «Справочное бюро», за нею киоск «Союзпечать», а за ним в закутке несколько кресел для ожидающих.

- Узнаю, когда начнется регистрация, - сказал Валентин. Он отошел к стойке и спросил что-то у сидевшей за стеклянным окошком девушки. Выглянул из аэровокзала наружу. И снова вернулся к Лиде и Николаю.

- Сказали: слушайте объявления по радио, - сообщил он. И загадал: - Если Ника все-таки приедет, я могу на что-то надеяться. А если нет - между нами все кончено.

- Через час мне придется вас оставить и мчаться в Москву, - сказал Коля. - Иначе не успею в поликлинику на вечерний прием, я там совмещаю три дня в неделю.

- Позвони тогда нам домой, - попросила Лида. -Моя мама осталась с Таней и может волноваться, что я долго не возвращаюсь.

Валентин посмотрел на вход в аэровокзал. Еще раз выглянул из здания, снова вернулся назад. -Не майся, - шепнул ему Коля, - я так и думал, что она не придет.

Регистрацию на рейс все не объявляли. Наконец, Коля обнял друга, похлопал его по спине. Они расцеловались. -Попутного ветра тебе, мягкой посадки! Удачи во всех твоих начинаниях! И благополучного возвращения! Счастливо!

Лида проводила взглядом уходившего Колю. Потом еще раз внимательно посмотрела в сторону газетного киоска и стоящих возле него кресел с сидящими пассажирами. Потом подняла глаза на Валентина.

- Как ты, мой родной, будешь там обходится один? - сказала она. - Я очень беспокоюсь за тебя. Может быть, я зря тебя отпустила?

- А как вы тут будете жить без меня? Через год Тане идти в школу. Если твоя мама, как собиралась, уйдет на пенсию, может быть, она поживет тогда вместе с вами?

- Объявляется регистрация на рейс, вылетающий в Хабаровск, - прозвучало из репродуктора.

Валентин протянул сидевшей за конторкой служащей свой билет, сдал в багаж чемодан и рюкзак.

- Ты хоть пиши почаще, - попросила Лида.

- И ты тоже.

Они обнялись и расцеловались. -Что-то ждет меня в Энычае? И что через три года в Москве? -подумал Валентин. - Как будут жить без меня Лида и Таня? И что будет с Никой?

Между тем все пассажиры уже прошли на посадку. В последний раз поцеловав жену, Валентин быстрым шагом отправился вдогонку. Обернулся и помахал Лиде рукой, прежде чем скрыться за поворотом.

Лида-Ника

Сквозь окно стеклянной галереи Лида глядела на лайнер, в котором находился ее Валя. Но где он сидит, видит ли он ее, она так и не поняла. Когда буксировщик покатил самолет на взлетную полосу и тот исчез из вида, Лида направилась к выходу. Но у газетного киоска повернула вправо к стоящим в небольшом закутке креслам. И обняла поднявшуюся ей навстречу Нику.

- Я давно заметила тебя и узнала, хоть ты нацепила черные очки. Почему ты к нам так и не подошла?

- Не хотела, чтобы Валентин знал, что я приезжала. Я решила было вообще остаться дома, но потом все-таки не удержалась.

Они опустились в стоявшие рядом кресла.

- Вот я и стала соломенной вдовой, - сказала Лида. - Все мои мысли сейчас с Валей. Как он будет жить в этой дальней дали? Что из себя представляет твой Энычай?

- Маленький райцентрик на берегу Ледовитого океана. Есть больница, школа, клуб. Есть электричество. Вале должны предоставить комнату, но с этим обычно туго. Вначале придется, может быть, пожить в общежитии.

- А что там за общество?

- Очень разное. Есть интеллигенция: врачи, учителя, геологи. Многие из Москвы или Ленинграда. Есть чукчи-аборигены. Есть бывшие зеки и пьяницы-бичи. В мое время там работали очень интересные люди, но сейчас, кажется, почти все они поразъехались.

- Я очень тревожусь за Валю.

- Я тоже за него беспокоюсь. Сказала по телефону своему бывшему главврачу: к вам едет классный специалист. Создай условия. Думаю, Валентин там не пропадет, путешествие пойдет ему на пользу. Может быть, он повзрослеет, в нем есть какая-то излишняя детскость. Во мне тоже она когда-то была.

Лида взяла Нику за руку. -Ты такая молодая, у тебя еще все впереди.

- У меня уже многое позади. И ошибок наделать успела, и поплатиться за них.

- Ты еще найдешь свое счастье.

- Как знать? Я думала, что нашла его в Энычае. Да это и вправду было счастьем. Только коротким. Вахтанг преподавал литературу и историю в нашей районной школе. Со своими лихими усами и курчавой башкой он порой казался просто «гулякой праздным». А, в сущности, был бешено талантлив. Ученики его почти боготворили. Он знал бездну стихов, писал и сам. Педагогический он кончил в Ленинграде. Был знаком с Ахматовой.

Лида ласково погладила Никины пальцы.

- А в жизни он был влюбчивым человеком, но отзывчивым и деликатным. Да, я знала, что он женат, он никогда этого не скрывал. Но жена-то с ним в Энычай не поехала. И спокойно жила вместе с годовалым сыном в своем Тбилиси.

- Как же вы расстались?

- Вахтангу, как твоему Валентину, «посоветовали» уволиться. Он вел в школе литературный кружок. И рассказывал учащимся о Цветаевой, Мандельштаме. Об этом стукнули «куда надо», приехала комиссия. Еще хорошо, что ему пришлось всего лишь убраться сначала в Ленинград, а потом в Тбилиси.

Ника на момент отвернулась и провела ладонью по глазам и щеке. Потом продолжила рассказ: - Я и сейчас вспоминаю месяцы нашей близости как счастье. Как краденое счастье. И ни о чем не жалею. Только об одном.

Она поглядела на Лиду и снова опустила глаза. -Когда Вахтанг улетал, я была беременна. Он уговаривал меня сделать аборт. И я последовала его совету.

- Этого не надо было делать, - Лида крепко сжала Никины пальцы. - Я знаю, я сама однажды совершила эту ошибку.

- Срок для операции был пропущен, но я уговорила Анну Васильевну, нашего гинеколога, все-таки сделать мне аборт. Началось воспаление. Я потом не раз лечилась и в Энычае, и в Москве, но врачи говорят, что вряд ли я смогу иметь детей.

Ника помолчала. - С тех пор я остерегаюсь женатых. И ты меня к Валентину можешь не ревновать. Для меня он только хороший друг, я желаю ему успехов и большого, настоящего счастья. Но - с тобой. А когда я бывала у вас в гостях, то всегда с завистью смотрела на вашу Таню. Ведь и у меня мог быть свой ребенок. Я бы вырастила его одна.

- Нам, женщинам, должно быть, всегда выпадает более трудная доля. Ты, Ника, - продолжала Лида, - не забывай нас, почаще заезжай в гости. Я тебе всегда рада. Через месяц день рождения моего беглеца. Коля обязательно у нас будет. Ты тоже приедешь?

- Постараюсь.

Вместе они вышли из аэровокзала. Лида взяла Нику под руку, и они пошли к расположенной рядом остановке. Сели в соседние кресла с высокими удобными спинками. Автобус тронулся, вырулил на шоссе и быстро помчал их в столицу. Пригородный пейзаж скоро сменился многоэтажными домами, потом автобус нырнул под кольцо и покатил по московским улицам…

…А самолет с Валентином на борту уже летел где-то в районе Урала.

<июль 2005 г.>

Permission

Sun, Feb 22, 2015 at 8:52 PM

From: Olga Ternovskaya

To:
[email protected]
[email protected]

Lila Tretikov, Designated Agent
Wikimedia Foundation
c/o CT Corporation System
818 West Seventh Street
Los Angeles, California 90017
Phone: +1 (415) 839-6885
Facsimile number: +1 (415) 882-0495

Разрешение на использование изображений и текстов

Настоящим я заявляю, что являюсь единственным обладателем исключительных авторских прав на тексты и фотографии, использованные в книгax моего отца, Терновского Леонарда Борисовича:

Л.Терновский. Отпущенное слово. Москва, Возвращение, 2002. ISBN 5-7157-0128-7
Леонард Терновский. Воспоминания и статьи. Возвращение, Москва, 2006.
ISBN 5-7157-0199-6

Леонард Терновский. Рассказы. Возвращение, Москва, 2006. ИСБН 5-7157-0156-2
Леонард Терновский. Без вас мне одиноко. Москва, Возвращение, 1997, –
68 с.: портр. – (Б-ка журнала «Воля»; Вып. 3).

Я согласна опубликовать эти произведения, целиком или частями, на условиях свободной лицензии GNU Free Documentation License версии 1.3 http://creativecommons.org/licenses/by-sa/3.0/

Я понимаю, что тем самым даю право любому лицу распространять, изменять и использовать произведения в любых законных целях (в том числе связанных с извлечением коммерческой выгоды) при условии соблюдения указанных лицензий.

Я уведомлена, что я сохраняю исключительные авторские права на это произведение вне условий, указанных лицензий, и что я всегда сохраняю право на упоминание моего отца как автора в соответствии с выбранными лицензиями. Я согласна с тем, что информация о моих авторских правах будет сохранена в «истории правок» статей (если речь идёт о текстовой информации) либо на сопроводительных веб-страницах (если речь идёт об изображениях и иных медиафайлах). Модификации, которые сделают другие люди, не будут приписаны мне.

Данное разрешение затрагивает только мои исключительные авторские права, и я оставляю за собой право предпринимать действия против использования указанных работ с нарушением закона — в частности, для клеветы, унижения чести и достоинства, нарушения правил использования торговых марок, нарушения права на охрану изображения гражданина и т.д.

Я понимаю, что я не могу отозвать данное разрешение и что моя работа может размещаться в проектах Фонда Викимедиа в течение неограниченного времени либо быть удалённой оттуда.

В частности, настоящее разрешение относится к следующим страницам:
https://ru.wikisource.org/wiki/«Зачем»_или_«почему»_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Отпущенное_слово_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Закон_и_понятия_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Письма_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Тебя_люблю_я_до_поворота_(Терновскй)
https://ru.wikisource.org/wiki/На_распутье_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Касьянов_год_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Отпущенное_слово_(Терновский)
https://ru.wikisource.org/wiki/Сага_о_«Хронике»_(Терновский)

Кроме того, это разрешение относится ко всем иллюстрациям, использованным в этих текстах до удаления. Пожалуйста, восстановите удаленные тексты и иллюстрации.

2015.02.22, Терновская Ольга Леонардовна

Аппендикс:

Я огорчена тем, что некоторые администраторы различных разделов проекта "Wikimedia" игнорируют совершенно ясные и недвусмысленные разрешения на публикацию, которые я предоставляла в прошлые годы; при этом они удаляют тексты и изображения под предлогом защиты моих авторских прав. Я давала разрешение на публикацию, оно ещё доступно в статье https://ru.wikisource.org/wiki/Обсуждение:Леонард_Борисович_Терновский где ясно сказано:

Я, Терновская Ольга Леонардовна, являюсь законной наследницей авторских прав на произведения моего отца и разрешаю свободное использование их в соответствии с правилами Викитеки.Oternovskaya 05:21, 25 сентября 2007 (UTC)

Не наблюдается никаких попыток оспорить достоверность того разрешения; администраторы его попросту игнорировали.

Мне известно, что подобная дискриминация под предлогом "защиты авторских прав" осуществляется и в отношении других авторов. Я опасаюсь, что эта тенденция будет развиваться, и тогда всем проектам "Wikimedia" грозит деградация; эти проекты перестанут быть нейтральными и объективными источниками информации, и будут представлять интересы лишь малой группы верховных администраторов.

Авторы, произведения которых удаляются таким образом, подвергались репрессиям со стороны советских властей во времена СССР, и, как видно, эти репрессии продолжаются и теперь в проектах "Wikimedia". Такие атаки могут быть связаны с так называемой "информационной войной": Российские про-путинские пропагандисты, с одной стороны, распространяют ложные сведения про СССР, постсоветскую Россию и соседние государства, а с другой стороны, пытаются всячески ограничить доступ к любым иным точкам зрения на СССР, постсоветскую Россию и их роль в современном мире.

В свете угроз путинской банды "превратить США в радиоактивный пепел", озвученных недавно в эфире государственного российского телеканала главным диктором центрального российского телевидения, такие репрессии опасны не только для граждан России, но и для США и всего мира. Поэтому я считаю, что мои наблюдения и этот аппендикс представляют для администрации проектов "Wikimedia" определенный интерес (как, впрочем, и для всех жителей США).

Я разрешаю свободное использование и этого письма тоже, с тем, чтобы руководители проекта не могли утверждать, что им никто не говорил об упомянутой мною опасности. Пожалуйста, подтвердите получение этого письма.

02.22,2015. Терновская Ольга Леонардовна. </poem>

History of the tex

В 2007 году, по просьбе и с ведома Ольги Терновской, владелицы авторских прав на тексты Леонрарда Терновского, повесть На распутье была загружена в Викитеку.

2014.11.20, викитечный бюрократ Лозман удалил этот текст, сославшись на нарушение авторских прав. .

Разрешения Ольги Терновской на публикацию и её просьбы восстановить удаленные тексты администрацией викитеки были проигнорированы. Такая ситуация рассмотрена в статье Между Геббельсом и Геростратом

Keywords

Большевизм, Коррупция, Между Геббельсом и Геростратом, Разрешение,_Терновская, Советское вторжение в Чехословакию, СССР, Террор, Фашизм, Цензура